В моей профессии много женщин. И они - совершенно особенные. Иногда, кажется, что знаю их больше и понимаю лучше, чем своих домашних. Это объяснимо. Бывали месяцы, когда с ними я спал чаще. Спал, стоя, подперев голову руками на наркозном аппарате; сидя – откинувшись затылком на теплый стерилизатор; лежа - на подоконнике с запрокинутыми ногами. Валетом, лесенкой, килькой в томате. Скрючившись, свернувшись, уткнувшись. А чаще, конечно - не спал вообще. С ними разве уснешь?
Одно из самых сильных профессиональных впечатлений - увидеть коллег-женщин вне работы. Например, на праздновании чего-то там традиционного. Куда-то деваются привычные заляпанные кровью тапочки и бесцветные волокнящиеся от непрерывной стерилизации костюмы. Исчезают усталые глаза, стянутые в хвост волосы, отекшие ноги, срезанные под корень ногти и синева на веках. Это крепкое потрясение - сидеть и зачарованно рассматривать тех, кого, казалось, знаешь до диаметра пор на коже. Важен сам факт преображения. Думаешь: Господи, девочки, зачем вам все это? Королева на королеве. Ты не привык знать их такими. Мир кувырком. Ровно на вечер. В родильном видеть "женщин" нельзя, иначе - профнепригодность.
Удивляешься: откуда? Откуда в них столько силы? Дом, дети, мужья, старые родители (проплывают анестезиологи в длинных черных платьях точеными фигурками ферзей - какая восхитительная была бы партия и как сладок мат: трубки, манжетки, спиналки, ларингоспазмы, аспирации. На кой черт, солнышки?). Нищенские зарплаты, унизительные подачки, украденные у близких годы, бессонные ночи, гипертонии (птичьей шуршащей стаей садятся неонатологи. Первые после Бога. Не знаю, какой именно тип пернатых, но каждую хочется кормить с рук: катетеры, гематомы, пневмонии, желтухи, дистрессы, фетопатии и прочая дрянь. Это ли, о чем мечтали?).
День. Ночь. День - убитый после ночи. Чудом выпал просвет – неизбежный быт. Но вот снова звонок. День. Ночь. День - убитый после ночи. И так год за годом. Без права выключить мобильный (ровным строем идут акушеры. Пехота - царица полей. Мать человеческой жатвы. Эклампсии, отслойки, вакуумы, дистоции, кровотечения. Как живется, родные? Как дышится? Как не спится?). Ничего вам не желаю. Все знаем – так положено.
Будут слезы, будут проклятия, будут попытки все бросить и забыть, как страшный сон, но – бесполезно. Родзал - это навсегда. Мне часто на дежурство звонила мать – в прошлом завродблоком, только для того, чтобы снял трубку на втором посту возле «детства» и она могла перед сном послушать, "хорошо ли" там кричат.
«Вертер, все это очень интересно, но мы пришли читать про любовь», - скажете вы. Да-да, совсем заговорился. Любовь…а любовь тут везде: в околоплодных водах, текущих по колотой бледно-голубой плитке, в ритмичном ясном сердцебиении, в капельках пота на лбу роженицы, в сплетении ее пальцев с ладонями мужа, в крупинках смазки на спинке новорожденного, в прозрачной моче и плотной послеродовой матке.
Ночь. Вернее, какая ночь? Утро. Четыре часа. Просыпаются первые птицы и бомжи. Вот-вот примутся за дело. Отделение патологии. Диагнозы - мох и болото. Люд - сбор блатных и шайка нищих. Вторые стуки подряд. Надцать родов, три операции, 50 насильных грамм коньяка за здоровье какого-то внука растакого-то прокурора, горькая оливка, кислый лимон, вакуум, ушивание, ложка сахара, двадцать минут беспокойного падежа в дрему, отошедшие в 30 недель воды, кровянистые выделения в пятой палате, плохой монитор в первой. Наклевывается еще один кессеч.
Четыре утра - собачье время. Готов отдать все за час горизонтального положения. Говоришь: пропади оно все пропадом. Гори оно все серо-буро-малиновым пламенем. Я хочу спать. Спать. Хочу на берег океана. Хочу уткнуться мордой в теплый песок. И чтоб никого - и только волны шумят. Хочу просто ни-че-го. И спать. Яду мне, яду. Хотя бы полчаса. Остановите землю, я сойду. Только полчаса. Мама, роди меня обратно. Все, не могу. Отдать концы. Большой привет.
- Ложись, ложись, я покручусь, - так спокойно, так тихо, так ласково говорит напарница.
Падаешь куда попало и несколько минут плывешь мутной водой поверхностного сна. Тут кто-то осторожно касается плеча. Перед тобой твоя доктор: «разворачиваемся». Коротко и ясно. Медсестры тянут носилки – отслойка. Пулей в оперблок. Доктор идет впереди и по шагам ее крохотных ног, по треугольнику расправленных плеч, по кулачкам, сжатым в карманах, понимаешь, во сколько тысяч раз она тебя сильнее. Такая маленькая, такая хрупкая доктор.
Раздеваемся вместе за шкафом на кушетке, быстрее, чем разгоряченные любовники, подавая друг другу косынки и бахилы. Моемся, забрызгивая друг друга мыльной пеной и первомуром. Обрабатываемся. Накрываемся. Контакт глазами. Невербальный консонанс. Латекс перчаток. Хлопок простыней. Раскрываемся, соприкасаясь руками. Делаем, что должны. Максимум скорости. Минимум суеты.
Акушерка уносит маленькое несуразное синеватое существо, которое кричит. Кричит, как надо.
Ушиваемся. Развязываем друг другу хлястики халатов на спине. Долго сидим полуголые в раздевалке, как утомленные погоней беглецы. Подкалываем анестезиолога, который совсем не рад неожиданному подъему. Пьем N-ный кофе, вызывающий разве что запредельное торможение. Вспоминаем какие-то неуместные байки и бородатые анекдоты. В конце концов, прислушиваясь к шагам в коридоре первого этажа, молча, падаем на диван. Традиционно отворачиваемся. Закрываем глаза. В темноте так остро ощущаешь тепло и дыхание. Ничего друг другу не желаем, потому что знаем наверняка, не пройдет и часа, как нас разбудит чей-то беспокойный топот. Но это совсем не страшно, когда рядом такая маленькая, такая большая доктор.
2011, "10 историй о любви"
